Неточные совпадения
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним
делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще
не видывал. Он-то ее
сделал от
доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Иной
добра не делает,
И зла за ним
не видится,
Иного
не поймешь.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался
сделать что-нибудь такое, что
сделало бы
добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Так
сделайте это для меня, никогда
не говорите мне этих слов, и будем
добрыми друзьями, — сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
Из благословенья образом ничего
не вышло. Степан Аркадьич стал в комически-торжественную позу рядом с женою; взял образ и, велев Левину кланяться в землю, благословил его с
доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же
сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.
Еще меньше мог Левин сказать, что он был дрянь, потому что Свияжский был несомненно честный,
добрый, умный человек, который весело, оживленно, постоянно
делал дело, высоко ценимое всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно
не делал и
не мог
сделать ничего дурного.
Ему казалось, что он понимает то, чего она никак
не понимала: именно того, как она могла,
сделав несчастие мужа, бросив его и сына и потеряв
добрую славу, чувствовать себя энергически-веселою и счастливою.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода
добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана,
не знавшего, что
делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему
не приходило в голову.
— Да что же думать? Он (он разумелся Сергей Иванович) мог всегда
сделать первую партию в России; теперь он уж
не так молод, но всё-таки, я знаю, за него и теперь пошли бы многие… Она очень
добрая, но он мог бы…
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты
добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и
не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я
сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это
сделал, дверь скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и,
не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную
добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
—
Не трошь! Мое
добро! Что хочу, то и
делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Я сам хотел
добра людям и
сделал бы сотни, тысячи
добрых дел вместо одной этой глупости, даже
не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе
не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче…
— Экой же вы вертун! — захихикал Порфирий, — да с вами, батюшка, и
не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так
не верите мне? А я вам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я
сделаю, что поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно
добра вам желаю.
— Нимало. После этого человек человеку на сем свете может
делать одно только зло и, напротив,
не имеет права
сделать ни крошки
добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и
доброю женой, что она
сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего
не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Кулигин. Никакой я грубости вам, сударь,
не делаю, а говорю вам потому, что, может быть, вы и вздумаете когда что-нибудь для города
сделать. Силы у вас, ваше степенство, много; была б только воля на
доброе дело. Вот хоть бы теперь то возьмем: у нас грозы частые, а
не заведем мы громовых отводов.
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой
делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все
добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю человека.
Ну, словом,
делая путём моим
добро,
Не приключа нигде ни бед, ни горя,
Вода моя до самого бы моря
Так докатилася чиста, как серебро».
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи
сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи
доброго человека,
не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.
— Слушай, — продолжал я, видя его
доброе расположение. — Как тебя назвать
не знаю, да и знать
не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня
сделал. Только
не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
О боге она говорила, точно о
добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может
делать все, что хочет, но часто
делает не так, как надо.
— Ой,
не доведет нас до
добра это сочинение мертвых праведников, а тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это
не по охоте,
не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на том, что все грешны, да и жить всем в одно грешное, земное дело.
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя мужик
добро зорить
не станет. А
не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем
не пошевелят, а — дело
сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
— Народ
не делает ни
добра, ни зла, только материальные вещи…
Белотелова. Нет, я никогда
не сержусь. Я
добрая. Вы что
делаете?
Никаких понуканий, никаких требований
не предъявляет Агафья Матвеевна. И у него
не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего
не сделал он, ни зла, ни
добра, что празден он и
не живет, а прозябает.
Илье Ильичу
не нужно было пугаться так своего начальника,
доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного
не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и
не желали лучшего. Никто никогда
не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего
не требует, а все просит. Дело
сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому
не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год
не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё
добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Ну, хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила
не в них и
не в моей «рисовке»! Вы
сделали доброе дело…
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! —
не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает
доброго, любящего мужа и прячется от страха:
сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы
делаете мне большое
добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне
не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
А она, кажется, всю жизнь, как по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее
не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок
не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим
добром распорядиться! Словом, как по нотам играет!
Я, может быть, и буду
делать добро людям, но часто
не вижу ни малейшей причины им
делать добро.
— Я
не послал письма. Она решила
не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно,
сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы
не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же,
добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что
не надо ничего
делать, ни
доброго, ни дурного, или все равно — можно
делать и
доброе, и дурное, а что лучше всего лежать,
не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать — и только.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то
не знали бы, что
делать от скуки и жара. Нет, Индия
не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс
Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
— Вот князь хочет вам
добро сделать — землю отдать, только вы того
не стоите, — сказал управляющий.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье
не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он
не понял, что эта неловкость и стыд были самые
добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит в нем его глупость, что надо
делать, как все
делают.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и
не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к
добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в чем неповинных людей только потому, что в бумаге
не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные, что они
делают и хорошее и важное дело.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и
добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все
делают друг другу зло и все страдают, надо было
не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Она прежде сама верила в
добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто
не верит в это, и что всё, что говорят про Бога и
добро, всё это
делают только для того, чтобы обманывать людей.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может
сделать вам хоть то отрицательное
добро, чтобы
не запутать вас собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда
не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
Он
не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он четырнадцатилетним мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть всегда
добрым и никогда
не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать друг друга в
доброй жизни и будут стараться
сделать всех людей счастливыми.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал
не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал всё могущество
добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог
сделать человек, он чувствовал себя теперь способным
сделать.
— Если бы была задана психологическая задача: как
сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто
добрые люди, совершали самые ужасные злодейства,
не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми
не падала ни на кого отдельно.
—
Не сделала, так
сделает… Погоди еще!.. Ох,
не ладно ты, Сереженька, удумал,
не в
добрый час начал.
Во флигельке скоро потекла мирная семейная жизнь, в которой принимали самое живое участие Нагибин и поп Савел. Они своим присутствием
делали совсем незаметным однообразие деревенской жизни, причем поп Савел ближе сошелся с Лоскутовым, а Нагибин с Надеждой Васильевной.
Добрый старик
не знал, чем угодить «барышне», за которой ухаживал с самым трогательным участием.
По натуре
добрый и по-своему неглупый, Виктор Васильич был тем, что называется «рубаха-парень», то есть
не мог
не делать того, что
делали другие, и шел туда, куда его толкали обстоятельства.
Около дырявых, ободранных кошей суетилась подвижная полунагая толпа ребят, денно-нощно работали женщины, эти безответные труженицы в духе
добрых азиатских нравов, и вечно ничего
не делали сами башкиры, попивая кумыс и разъезжая по окрестностям на своих мохноногих лошадках; по ночам около кошей горели яркие огни, и в тихом воздухе таяла и стыла башкирская монотонная песня, рассказывавшая про подвиги башкирских богатырей, особенно о знаменитом Салавате.